Первое, на что обращаешь внимание, когда открывается занавес спектакля «Перед заходом солнца» Г. Гауптмана в Малом театре (режиссер Л. Хейфец, художник – гость из ГДР Дитер Берге), – это гигантский орган с мерцающими трубами, блестящий лакированным деревом, замыкающий и обрамляющий пространство сцены. Откуда орган? Ведь в семье героя спектакля – тайного советника Маттиаса Клаузена нет музыкантов. И вообще в пьесе, написанной в начале 30-х годов, перед самым утверждением фашизма в Германии, пьесе трагической и лишенной утешительных иллюзий, речь идет отнюдь не о музыке или искусстве вообще. Но если брать широко – и о них тоже, как о важной части духовного бытия интеллигента и гуманиста Клаузена, которому, как и миллионам других, угрожает коричневый кошмар фашизма.
На фоне этого органа очень выборочно разместил художник немногие предметы жизненного обихода Клаузена. Резные старинные стулья возле длинного, покрытого сверкающей скатертью стола, сервированного хрусталем и серебром к семейному ужину, тускло -бронзовые, с зажженными свечами, столь же подлинные, как и остальные предметы, столь же принадлежащие искусству, канделябры.
Эскиз декораций Льва Бакста к балету «Послеполуденный отдых Фавна», 1912 год.
Такой демонстративный эстетизм, такое следование красоте, самоценное утверждение ее кажется неожиданным и странным для режиссера Л. Хейфеца, которого мы знаем скорее аналитиком, философом театра, нежели его украшателем.
Но постепенно нам откроется смысл устремлений режиссера и художника. Через эту красивую, намеренно эстетизированную обстановку введут они нас в мир человека высокой духовности и культуры Маттиаса Клаузена, в мир гармонии, соразмерности, богатый и сложный мир тщательно оберегаемых духовных ценностей – прекрасных и редких книг, изысканных разговоров, благородных, неукоснительно соблюдающих требования морали и чести поступков. Мир, вплотную приблизившийся к катастрофе. Оформление станет выразителем внутреннего образа спектакля.
Невыразительная, вялая работа художника (каким бы талантливым и умелым ни оказался при этом режиссер) неизбежно приводит к обеднению мизансценического рисунка. И наоборот – вдохновляясь, заражаясь друг от друга, находя друг в друге опору, режиссер и художник каждый на своем месте могут достигнуть максимальных результатов.
Комедийный темперамент и размах Москвина – Хлынова подсказали оформителю спектакля Крымову невероятные, гротескные декорации к «Горячему сердцу». Но как сумел оправдать их, использовать, обыграть, обжить в каждом движении и побуждении своих актеров режиссировавший спектакль на последнем его этапе Станиславский. Гротескное оформление, его сатирические гиперболы, мощные сгущения красок – все нашло свой отзвук в особенной и тоже гротескной стихии актерской игры Хлынова.
Здесь под дубом-великаном, упершимся темной кроной в самое небо, в слоновьих хоромах с гигантскими ступенями крыльца, за неперелазными заборами могли жить не люди, но «мамонты», «ископаемые чудища» – невероятный купец Курослепов, «чудовищно -живописная» Матрена, зверо-подобный приказчик Наркис с «супирами на пальцах»... Станиславский принял и максимально использовал все предложенное художником.
Дремучий и сонный, под стать своему жилищу, в розовой необъятной рубахе, на четвереньках, задом к зрителю сползал Курослепов – Грибунин; кинутый «великаньей лапой» с высоченного крыльца летел под ноги Матрене несчастный Гаврила, а та усаживалась на Гаврилу, тормошила и подбрасывала широченными ручищами несчастного парня, а потом в сумерках курослеповского двора под сенью непроницаемого дуба долго искали вора, топтались по кругу носом в спину друг другу, принимали за вора самого хозяина и старый дворник давал своему притеснителю хорошего тумака. Здесь в любовном экстазе, словно гигантская курица, наскакивала на Наркиса Матрена, а потом в мужнином цилиндре и пальто, в белых панталонах шествовала через двор к любовнику.
На розовых «мраморах», около голубых колонн, напоминавших венчальные свечи, возле чучела ресторанного медведя, у статуй львов со страдающими мордами Станиславский развертывал феерическое хлыновское действо. Пьяный, воющий от тоски Хлынов целовался с медведем, в бешеном ритме холопьего угождения носились «хлыновские народы», сам хозяин деревянным, мертвым бревном, перебирая ступеньки, скатывался с террасы, а лакеи после нескольких попыток, раскачав как таран, возносили Хлынова обратно.
В «невероятных» декорациях Станиславский выстраивал столь же «невероятные» с точки зрения обычной логики и правдоподобия мизансцены. А все вместе содействовало ощущению странности, нереальности мира, возникающего в спектакле, где и вправду может расколоться небо, а часы пробьют пятнадцать раз, как чудится Курослепову. И никто не воспротивится нелепости происходящего. Повалятся в страхе друг на друга гороподобные супруги Курослеповы, а умный и бывалый Градобоев лишь отмахнется с досадой и скажет о расколовшемся небе: «У меня и без того дела-то по горло. Лопнуло, так починят».
Мизансцены завязаны в декоративном оформлении, в какой-то степени подсказаны, обусловлены им. А оно, в свою очередь, оправдано, объяснено, окончательно сформулировано через игру актера, через актерское действие.
Далее ► Мейерхольдовские спектакли и конструкции декораций
Главная ► Мода и история театра
