Мария Степановна Синявская уже более десяти лет играла на Московской сцене – точнее сказать, «царила» на ней, пользуясь обожанием зрителей. Наряду с красотой и талантом особое очарование придавал Синявской еще и некий романтический ореол, возникший с самого прихода актрисы в театр. Ее вступлению на актерское поприще способствовало одно приключение, случившееся летом 1773 года. Марии шел тогда восемнадцатый год. В юную красавицу страстно влюбился крепостной музыкант Иван Семенов, и девушка, обладая пылким сердцем и воображением, не могла не ответить на его чувство. Однажды они с сестрой отправились в Воскресенский монастырь к обедне. Туда же приехал приятель Ивана Семенова – крепостной музыкант Григорий Загвоздкин. Он вызвал Марию с сестрой из церкви, уговорил их «льстивыми своими ласкательствами» сесть с ним в коляску и повез в село Черкизово, где священник тайно обвенчал Ивана с Марией. Сестер привезли домой.
Когда Мария во всем открылась матери и старшему брату, то выяснилось: Иван Семенов «от господина
своего отпускной не имеет» и, выйдя за него замуж, Синявская тоже становилась
крепостной. Эта мысль привела в ужас всю семью и опустила Марию с романтических
облаков на очень грешную землю. Возбудили дело о признании брака незаконным (так
как венчание совершилось без соблюдения всех положенных формальностей), а «до
изыскания истины» девушку поместили в Ново-Девичий монастырь, чтобы она не могла
«каковым усильственным образом быть захвачена» злополучным женихом.
Ценою любви свобода Марии была спасена, но ее безупречная репутация оказалась
под сомнением: вряд ли кто-нибудь из приличных женихов мог теперь к ней
посвататься. После этого происшествия Синявская и пришла на сцену, где уже
играли ее старший брат и сестра Александра.
Чарам красавицы Марии обязана Москва и тем, что Яков Емельянович Шушерин стал трагическим актером. Он начал свою деятельность почти одновременно с Синявской, но, кроме страсти к театру, не обладал ни ярко выраженным талантом, ни завидной внешностью – «черты лица Шушерина были нехороши: нос небольшой, несколько вздернутый кверху, широкие скулы и маленькие серые глаза». Вдобавок у него не, было никакой выучки, но зато оказалось «много огня, много охоты и не бестолковая голова». Начав с «официанта» (то есть почти статиста с ролями в несколько слов), он постепенно стал получать роли более значительные. Молодой Шушерин влюбился в Синявскую и, не смея надеяться на взаимность, решил стать ее непосредственным партнером, чтобы она хотя бы на подмостках разделяла его любовь. И Шушерин «преодолел природу»: «в комнате он был не хорош собою – на сцене красавец; глаза его походили на огнедышащие жерла», он трудом и страстью «переделал» себя и стал играть роли «первого любовника» в паре с Марией Синявской. В прошедшем сезоне они выступили в трагедии Княжнина «Дидона», принесшей обоим громкий успех: роль Дидоны признали у Синявской «торжеством ее игры», роль Ярба стала одной из лучших в репертуаре Шушерина, после чего его пригласили в Петербург, куда он уехал в начале 1786 года (кстати сказать, вместе с Шушериным в придворный театр звали еще некоторых первых московских актеров, в том числе чету Померанцевых, Ульяну Синявскую и Надежду Калиграф, но кроме Якова Емельяновича с ним вместе перешла только последняя – остальных Медоксу удалось удержать; до этого в Петербург уехал молодой Плавильщиков, а в 1783 году туда же переманили и Силу Сандунова).
После отъезда Шушерина роли «первых любовников» исполнял в основном Иван Лапин. В сегодняшнем спектакле он играл графа Альмавиву, а Мария Синявская – графиню. В труппе Медокса служили сейчас три сестры Синявские – Александра, Мария и Ульяна, и весьма понимающие зрители считали: «ничто так не способствовало успешному представлению комедии, как искусство и старание госпож Марии и Ульяны Синявских и госпожи Померанцевой». В первую очередь это относилось к Марии – «роль графини почитаема главною и труднейшею». Внешность актрисы как нельзя лучше подходила для ее героини: Марии Степановне чуть-чуть перевалило за тридцать и она была, как говорится, истинная женщина – «притом женщина с полными белыми плечами, с прелестным очерком талии и с красивой уютной ножкой». Графиню одолевали очень разные чувства: оскорбленное самолюбие, жажда быть опять любимой, гнев, обида за незаслуженную ревность мужа. И во всех своих проявлениях она не должна (по мнению автора) уронить себя или унизить в глазах зрителей. Мария Синявская славилась «игрой лица», грацией, благородством, «звучным органом и хорошей методой декламации без завывания и драматической икоты».
Ее младшая сестра, Ульяна, играла пажа Керубино, названного в русском переводе
Любимом, и «сделала эту роль еще блистательнее», а старшая, Александра, исполняла Марцелину.
Анну Померанцеву называли «совершенным оборотнем», что очень шло к Сусанне,
которую она «представляла в настоящем виде», и «прекрасною своею игрою первая
исторгнула от внимающей публики знаки нелестного ее удовольствия». Эту актрису
вообще отличали «ум. ловкость, живость и необыкновенная веселость; глазки ее
горели и сверкали, как два раскаленных угля»; ко всему прочему, «она одевалась
со вкусом, и публика тогдашняя любила ее до обожания». Ее непосредственным
партнером в роли Фигаро был живой и бойкий Волков (из питомцев Воспитательного дома).
В спектакле участвовал и Егор Изотович Залышкин, взятый когда-то полковником Титовым из Университета, где состоял «учеником» в «нижней» гимназии (происходил он из «солдатских детей»), С тех пор вот уже двадцать лет Залышкин являлся одним из любимых и популярных у москвичей актеров. Он занимал не первое положение в труппе, но «обращал на себя внимание публики, принося ей забавное зрелище», что вполне относилось к учителю пения Базилю, которого Залышкин играл.
Выходил сегодня на сцену и Андрей Ожогин – ради него многие специально приезжали в театр. Он был «любимец райка и провинциальных помещиц» и единственный кумир детей и «полудетей» – тогда еще «дети настоящие и дети-народ, конечно, очень, очень скучали драмою» и «веселились и радовались великому мастерству Ожогина всех морить со смеху». В «Фигаровой свадьбе» Ожогин играл крохотную роль садовника Антонио, но, как всегда, умудрялся рассмешить зрителей «одною гримасою, одним только словом».
Занавес взвился, и театр замер – тысячи глаз устремились на сцену, тысячи ушей превратились в единый слух, а это случалось у Медокса далеко не всегда: «Должно упрекнуть ложам и партеру то, что при представлении обыкновенных или неинтересных пьес разговаривают в них так громко, что ни одного слова с театра не услышать. (Если б то случилось на театрах английском или немецком, то всякий бы из справедливости потребовал тишины, но на то москвичи слишком учтивы)». Часто посетители вообще занимались совсем не тем, что происходило на подмостках, а вели оживленные беседы у себя в ложах, переходя друг к другу и лишь изредка вспоминая про сцену. Еще Александр Петрович Сумароков, со свойственной ему безудержностью, негодовал на московскую публику за ее слишком непринужденное, прямо-таки домашнее, поведение: «думати, что когда за вход заплачены деньги в позорище, можно в партере в кулачки биться, а в ложах рассказывать истории своей недели громогласно, и грызть орехи; можно и дома грызть орехи: а публиковать газеты весьма маловажные, можно и вне театра; путешествователи, бывшие в Париже и Лондоне, скажите! грызут ли там во время представления драмы орехи; и когда представление в пущем жаре своем, секут ли поссорившихся между собою пьяных кучеров, к тревоге всего партера, лож и театра?»
Но зато бывали здесь и такие минуты, каких, конечно же, не увидишь ни на английских, ни на немецких сценах. Например, на премьере оперы «Земира и Азор» «при пении арии горлицы актриса госпожа Соколовская была аплодирована метанием кошельков». Удостаивались такого же «аплодирования» и другие любимцы публики, но чаще всех – Андрей Ожогин: его «не раз осыпали не цветами, а червонцами».
На «Фигаровой свадьбе» забывали и про орехи, и про сплетни, и про поссорившихся кучеров. Несмотря на пять действий, комедия не показалась очень долгой, так как в ней «было много смешного» и в добавление «она столь занимала беспрестанными любовными интригами, что время очень скоро прошло».
Сегодня на сцену кроме обычных зрителей смотрели еще по крайней мере десять будущих графинь и столько же Сюзанн из барских «собственных» актрис. В ложе Дмитрия Емельяновича Столыпина в самом углу стояла Варя – премьерша его домашней труппы. Ей велели «примечать все со старанием», так как на домовом театре готовились давать «Севильского цирюльника», в котором Вареньке предназначалась роль Розины. Она старалась запечатлеть малейшие движения и интонации Синявской – перенимание тогда не считалось зазорным и часто все учение состояло в копировании достойных образцов. После «Фигаровой свадьбы» давали еще балет, но на него осталось зрителей очень немного. Публика хлынула в коридоры и кабинеты, где спешила обменяться впечатлениями.
Далее ► Парижская мода
Главная ► Мода и история театра
